{jathumbnail off}
Раннее утро первого Рамадана. 18 июня 2015 года.
Воздух свежий и просторный. Хотя район, в котором я живу, Ускюдар, старый, густонаселенный. А воздух – как в деревне. Два дня до Рамадана лил дождь. Листочки и асфальт чисты. Небо открыто и спокойно.
Дожди лили решительно. Верно, выполняли они обязательства все почистить и всего коснуться. Даже некоторые наливные тучи перестарались: волны Босфора добрались до ближайших улиц, автобусы превратились в небольшие кораблики, а машины – в коробки спичек, которые мы в детстве пускали по первым оттаявшим ручейкам, так они легко и неуклюже качались на внезапной воде.
Дожди, как сварливая свекровь, не доверили мытье окон хозяйкам, и в одночасье сами перемыли все окна и стены. А солнечные зайчики потом игрались на стеклышках, оставляя за собой смешные следы и возможность хранительницам очага снова взять в руки белые тряпочки и натереть стекла до блеска.
Гром ругался, молнии метались. Гроза в Стамбуле немного пострашнее будет нашей. То ли из-за минаретного силуэта города, то ли из-за слоев времени, которые во время дождя раскрываются ощутимо.
Накануне Рамадана я слушала азаны. Как охотник следила за ними: настороженно и с тайным желанием наполнить свой слух только этими звуками. Счастье идти на молитву после прослушанного азана – в любом месте города, в котором в тот момент находишься, – нужно обязательно пережить в Стамбуле. Азан читают не только мастерски, а высокохудожественно. Особенно в мечетях, построенных столетия назад султанами и членами их двора. Сюда назначают самых талантливых муэдзинов.
Накануне первого дня Рамадана – самое трогательное – это волнение жителей перед первым таравихом и первым сухуром (предрассветным принятием пищи). Радостное и боязливое ожидание и того, и другого.
Стамбул накрыла ночь: контраст между светом и тьмой ярок. Улицы оживлены после последнего ужина, который можно было совершить в произвольное время. Тарелки, ложки, столы, их прикосновения друг к другу – складывают музыку уютного домашнего мира.
Кто-то направил взгляд на темное небо, пытается разглядеть рождение нового месяца или же представить, как видят его в далекой Аравии. Кто-то потягивает в кругу семьи чай, ожидая азан. Кто-то вышел на улицу и ведет беседу с соседями и прохожими. Все толпятся в это время в разных местах, словно в коридоре приемной высокого чина, волнуются. Сейчас прозвучит азан – и потянется поток в мечеть, на первый таравих, длинную ночную молитву, которая украшает только Рамадан.
Азан разорвал ночную темень в клочья. Голос муадзина чистый, струящийся, пронзительный. Под такой призыв попробуй не пойти. Ручейки людей влились в быстрые потоки. Всеобщее движение сошло быстро, молящиеся нашли свои места в мечетях. Торопливые женщины с детьми, тихие медленные старушки – последние аккорды на струнах дорог. Я была в этой завершающей процессии. Шла с соседками сестры, разглядывая незнакомый мир. Людей было много возле зданий. Не все решились пойти на намаз. Остались нерешительные, не готовые расстаться со свободой, больные и равнодушные. Бабушка-соседка, из тех, кто спит на полу, на жесткой подстилке, чтобы не проспать утренний намаз, говорит мне по дороге, словно оправдываясь за своих земляков, которые не вняли призыву: «Ты чего не подумай, гостья, им просто приглашение не пришло пока. На молитву специальное приглашение бывает. Это насип. Мне вот их жалко, да как объяснишь. Они-то думают, что сами не пошли. А выходит, что их не пригласили. Вот ведь оно как!»
Хорошо объяснила так, по-доброму, по-матерински. И людей стала воспринимать я по-другому в тот момент. Без удивления, осуждения, даже подспудного. Они просто ждут своей очереди, кого-то из них скоро пригласят и не пойти будет невозможно.
Очень интересно наблюдать за такими типажами, за ожидающими своей очереди в мечеть, турков. У нас таких нет. Чудесный есть родственник один, у мужа моей сестры. Лет пятьдесят с гаком ему, он почему-то решил, что атеист. По всем признакам диагноз поставил себе неверный. То ли когда-то было модно так называться, что застрял в этой теме, то ли считает, что атеистами называются читающие книги, а читает он, действительно, много. По крайней мере, в его доме большая библиотека в весьма лирическом беспорядке. Сестра рассказывает, что в Рамадан он преображается: бросает курить и читать философские книжки, становится задумчивым и молчаливым, всем соседям покупает пиде на ифтар – круглый ароматный хлебушек, каждой семье, по количеству взрослых. Прямо из печи да на стол приносит, горячие лепешки, аж руки обжигаются. В махалле все его любят. Старушкам в округе и беднякам покупает «Рамазан кутусу» – коробку с необходимой на месяц всякой снедью. Втихаря, по вечерам, еще до Рамадана, коробки развозит по домам. Когда стоит у двери несколько секунд с принесенными дарами, говорят, очень смущается. Наверное, знает, что его немного как бы и за дурачка принимают, за юродивого по-нашему. То ли неловко ему, что о нем подумают, что он такой щедрый. То ли искренние молитвы и благодарности щекочат ему сердце и душу. Не понятно. Никто не видел, чтобы в Рамадан он кушал или пил воду. Говорят, знает он об Аллахе, верит в его существование, да признаться всем в этом боится. Но все уверены, что Аллаха он втайне все же любит и Аллах его тоже. Не может такой хороший человек быть атеистом, считают они. Если приглашают на ифтары, он приходит, сидит немного напуганный, говорят, кушать ничего не может.
За рассказом о добром человеке и молитвами за него, чтобы Всевышний наставил его на путь и подарил ему насип быть в ряду с верующими, мы по холмистой дороге дошли до мечети. Мужчины зашли в мечеть с центрального входа, а мы – с потаенного, женского. Как-то мудрено устроено: спускаешься по лестницам, затем поднимаешься, проходишь лабиринтами и оказываешься в большом зале. Площадь-то большая, а яблоку упасть негде в буквальном смысле: разноцветное копошливое визгливое журчащее женско-детское месиво ждет азан в самой мечети, его так и называют – внутренний азан. Детей много, они взбудоражены, крикливы, с моторчиками. Мамы же спокойны, практически не обращают внимания на их капризы и не делают никаких замечаний, даже если ребеночек срывает платок с чужой женщины, потому что ему приглянулся цветочный рисунок. Да и та женщина плавно снимает руку сорванца со своей головы, целует ему руку, еще и приговоривает, дергая за щечку «йерим сени» — «съем тебя». И все в этом движении пластично и кругло. Но вот звучит голос имама. Все встали. И каждый окунулся в другой мир, словно задернул за собой занавеску, оставил мирское позади и устремился к вечному…
С Босфора прилетают на крыши огромные альбатросы. До Рамадана они устраивали здесь дебаты и занимались пустой болтовней, и даже вкралось у меня такое подозрение, что сплетничали и всячески кого-то высмеивали. А сегодня, в первый день Рамадана, их голоса какие-то сытые, довольные, смиренные.
Продолжение следует.
